16 июля 2015 г.
То, что северокорейский коммунизм (понимаемый, естественно, как политическое течение) деформирован, сомнению не подлежит. Как нету кошки без блошки, так не бывает и не деформированного рабочего государства. По меньшей мере, история таких примеров не сохранила. Многие левые энтузиасты любят с плохо скрываемой готовностью списывать все проблемы на культурную и экономическую отсталость совершавших революции (с социалистической перспективой) наций, не задаваясь тем неприятным вопросом, не сыграло ли в неуспехе наций более продвинутых решающую роль именно их закономерно привилегированное положение, так что они не добились даже шанса продемонстрировать деформации, возможно, ещё более ужасающие (намёк на что содержится в присвоении части социалистических устремлений бесконечно враждебными коммунизму национал-социализмом и соучаствовавшей во множестве военных агрессий социал-демократией).
Однако же, в Корейской народно-демократической республике буржуазные, бюрократические и патриархальные деформации коммунизма продемонстрированы на практике. Не будем сейчас разбираться в том, насколько они велики в количественном и качественном отношении. Важно, что они есть и представляют собой значительный вызов по всему свету, ибо люди, сталкивающиеся с отголосками северокорейского опыта, если только не являются достаточно консервативными или склонными к идеологической слепонемоглухоте, либо проникаются неприязнью к левой идее, либо эволюционируют в духе постмодернизма, отказывая фактам в их действительном значении.
Между тем, если мы вспомним призыв классиков рассматривать все явления диалектически, то есть во взаимосвязи и в развитии, ниточка этого опыта вытянет полный невод крупных исторических событий регионального масштаба. Ведь Корея — сравнительно маленькая страна в окружении гигантов — Китая, России/СССР, Японии, США,— которые долго и активно топтались непосредственно по её территории. А это значит, что внешние факторы сыграли в её развитии не в пример большую роль, чем у нас. Здесь я не буду делать окончательных выводов, а лишь выскажу ряд соображений о том, что же повлияло на северокорейских коммунистов столь неблагоприятным образом.
Во-первых, 35-летняя японская оккупация не могла не привести к серьёзнейшему ущемлению корейских национальных чувств и развитию всех форм национализма, включая и самые реакционные, что живо ощущается до сих пор не только на Севере страны (доходя до вульгарного расизма: «Была в 2006 г. даже перепалка на военных переговорах, когда северокорейский генерал попенял южному на то, что в ЮК появилось много смешанных детей из-за ввоза в Корею иностранных жён. ‹…› Южнокорейский генерал ответил в том духе, что эта расово чуждая кровь — лишь капля туши в чистых водах Хангана… Северянин ответил, что даже капле иностранной крови Ханган портить нельзя»), но и на Юге:
«…В современной Южной Корее создалась ситуация, когда национализм является неизбежным составляющим любого „идеологического пакета“. При всех разногласиях, и корейские левые, и корейские правые, и корейские центристы являются националистами, причем националистами, по европейским меркам, весьма и весьма радикальными. Это не означает, что в Корее совсем нет критиков националистического дискурса. Они есть, но представляют они только самих себя».
Во-вторых, сразу после освобождения корейцам доходчиво продемонстрировали иллюзорность демократии:
«…В конце 1945 г. американцы на Юге разогнали местные органы самоуправления, в которых к тому времени преобладали левые, и приступили к созданию административных структур, которые находились под твёрдым контролем правых сил. На Севере советская администрация пошла по несколько иному пути: сами органы самоуправления (впоследствии названные „народными комитетами“) были сохранены, но из их состава были удалены представители правых».
В общем-то, после этого странно удивляться диктаторским замашкам Ким Ир Сена, тем более, что он вовсе не перещеголял Ли Сын Мана, пример коего вряд ли мог оказать благотворное воздействие:
«Когда в 1952 г. парламент отказался принять поправки к конституции, которые бы позволили Ли оставаться президентом на следующий срок, он арестовал наиболее активных оппозиционеров по обвинению в „пособничестве коммунизму“. В 1958 г. как „агент Пхеньяна“ был арестован и казнён Чо Бон-ам, представитель умеренно левых сил, который на выборах 1956 г. составил серьёзную конкуренцию Ли Сын Ману и воспринимался диктатором как самый опасный соперник (как было признано впоследствии, обвинения против Чо Бон-ама были полностью сфабрикованы)».
В-третьих, весьма травмирующим фактором оказалась война 1950—1953 гг., в которую всех втравил воинственный, но не слишком дальновидный Ким Ир Сен:
«С 1948 г. Ким Ир Сен упорно добивался от Сталина разрешения на операцию по вооружённому освобождению Юга. Сталин, опасаясь того, что конфликт в Корее может привести к мировой войне, такого разрешения не давал, но в январе 1950 г., под влиянием победы коммунистов в Китае и успешной разработки ядерного оружия в СССР, Сталин согласился.
Ким Ир Сен заверял Сталина, что кампания завершится за несколько недель: непопулярный режим Ли Сын Мана будет легко свергнут. В действительности война, начавшаяся 25 июня 1950 г., приняла иной оборот».
Вмешались США и за дурной энтузиазм Ким Ир Сена пришлось отвечать Мао Цзэдуну жизнью своего сына Мао Аньина (а своего сынка, Ким, кстати, эвакуировал в Китай). Нетрудно предположить, что утрата единственного дееспособного сына (не считая инвалида Мао Аньцина) имела далеко идущие последствия для нервного состояния Великого Кормчего. Кто знает, не сыграло ли это событие роль в его последующих кадровых ошибках и недоработках, приведших в конце концов к поражению Культурной революции? Во всяком случае, девять лет спустя Мао проговорился на Лушаньском совещании: «Будет ли тот, кто придумал погребальных кукол, лишён потомства? У меня нет потомства (один сын убит, другой сошёл с ума)». Ну а огромный кадровый, экономический, внешнеполитический ущерб Китая в этой войне вообще бесспорен.
Но вернёмся к Корее. Можно ли уверенно утверждать, что режим Ким Ир Сена, честно возобладавший на всей территории Кореи развивался бы дальше так же и пришёл бы к тому же, как и в реальной истории? Нельзя. Возможности проверить это у нас уже нет. Корейская нация была насильственно расчленена империалистами под прикрытием ООН, так что условия северокорейского эксперимента стали ещё более ненормальными.
В четвёртых, вскоре после войны Советский Союз постигло ревизионистское перерождение, так что два гигантских союзника маленькой КНДР принялись тащить её в противоположных направлениях. Неудивительно, что северокорейский режим не избежал соблазна начать лавировать и смысл (марксистско-ленинской) идеологии в его глазах быстро деградировал до простого инструмента бюрократического господства (сказалась, разумеется, и слабость соответствующей традиции):
«С 1965 г. КНДР стала проводить политику лавирования между Москвой и Пекином. Пхеньян играл на их противоречиях таким образом, что с одной стороны иметь возможность проводить независимый политический курс, а с другой — делать это так, ни Москва, ни Пекин не прекратили предоставления жизненно важной для КНДР экономической и военной помощи».
С политической точки зрения это было рациональным выбором, но в идеологическом (и, если угодно, моральном) отношении подействовало крайне разлагающе:
«При этом сам факт получения такой помощи замалчивался, пропаганда подчёркивала, что Северная Корея развивается исключительно своими силами.
Руководство Северной Кореи заявило о том, что Ким Ир Сеном была создана новая идеология, Идеи Чучхе, которая наиболее полно отражает потребности нашей эпохи и в силу этого имеет всемирно-историческое значение».
В пятых, двадцать лет спустя ревизионистское перерождение претерпел и Китай. К власти там пришла националистическая пена антияпонской войны. Эти прагматики уже не имели настоящего интереса в КНДР и уж тем более не склонны были способствовать её гипотетическому полевению. А ещё десять лет спустя (это уже в шестых) в разваливающемся Советском Союзе возобладала идеология, открыто враждебная как ещё сохраняемым Ким Ир Сеном левым языковым структурам, так и нерыночной, патерналистской системе его власти. Северная Корея лишилась не только левой поддержки извне, но и вообще сколько-нибудь серьёзной, искренней поддержки.
«Крах социалистического содружества и распад СССР стали для северокорейской экономики тяжёлым ударом. И раньше отношения между Москвой и Пхеньяном не отличались излишней сердечностью, но стратегические соображения заставляли забывать о неприязни. Однако окончание Холодной войны означало, что Россия перестала считать КНДР своим идеологическим союзником».
В итоге мы наблюдаем режим, оставшийся почти только лишь со сверхидеей самосохранения. Принимая во внимание изложенные обстоятельства, можно удивиться тому, что изначально лево-революционное движение не было деформировано ещё гораздо в большей степени и сохраняет какие-то следы социализма (об их значимости можно поспорить отдельно — лично я полагаю, что они качественно незначительны,— но они есть).