Максим Лисицын
«Когда Андрей учил в Синопе и прибыл в Корсунь, узнал он, что недалеко от Корсуня устье Днепра, и захотел отправиться в Рим, и проплыл в устье днепровское, и оттуда отправился вверх по Днепру. И случилось так, что он пришел и стал под горами на берегу. И утром встал, и сказал бывшим с ним ученикам: «Видите ли горы эти? На этих горах воссияет благодать Божия, будет город великий, и воздвигнет Бог много церквей»»[1].
В тот миг, когда апостол Андрей говорил эти слова, исполниться они не могли. Ни через год, ни через десять, ни через сто лет. Для этого потребовалось целое тысячелетие — медленный, мучительный, почти невидимый процесс подготовки человеческих душ. Пророчество Андрея Первозванного, произнесенное на пустынном днепровском берегу в I веке, было не просто предсказанием — оно было вызовом, брошенным бездне времени.
В эпоху апостола Андрея эти места были дики и безлюдны. Редкие скифские всадники проносились по степи, оставляя за собой дым костров и запах конского пота. Их мир вращался вокруг солнца, огня и крови жертв. Христианство, едва родившееся в Иудее, еще не дошло до этих краев — оно было чужим, далеким, почти мифическим. Даже в Корсуне, куда Андрей пришел из Синопа, вера теплилась лишь в узком кругу греков и римлян. Славян здесь еще не было. Поляне, древляне, радимичи — эти имена возникнут лишь через пять-шесть веков. Земля, на которой стоял апостол, была духовно пустой. Она не могла принять семя — почва была каменистой, сердце народа — закрытым.
Пророчество не могло исполниться сразу, потому что не было народа, способного его услышать. Не было города, чтобы он стал великим. Не было даже языка, на котором можно было бы проповедовать Евангелие славянам — Кирилл и Мефодий создадут славянскую азбуку лишь в IX веке. Всё, что требовалось для исполнения пророчества, еще не существовало. Апостол Андрей не торопился. Он дал времени течь, как Днепру — медленно, мощно, неуклонно.
Тысяча лет — это не случайность. Как плод зреет в утробе девять месяцев, так и народ зреет веками.
Сначала, как буря с востока, налетели гунны — черные всадники Аттилы, чьи кони топтали все на пути своем, от Волги до Рейна. Они пронеслись ураганом, разрывая старый мир, смешивая племена, разрыхляя почву, как плуг перед посевом. Их стрелы свистели над Днепром, их лагеря дымились у порогов, и в этом хаосе рушились идолы слабых, а сильные учились выживать. Гунны не несли Христа — они несли смерть, но именно эта смерть расчищала место для нового. За ними пришли авары — железные кочевники с кольчугами и саблями, строившие кольцевые укрепления, словно прообраз будущих кремлей. Они подчиняли славян, брали дань, но и сами растворялись в местных племенах, вливая в кровь предков киевлян свою ярость и стойкость.
И лишь тогда, когда земля была взрыхлена мечами и копытами, когда пепел Триполья смешался с прахом скифских курганов, а гуннские и аварские кости удобрили почву, — пришли славяне. С запада и севера, из болот Припяти и лесов Карпат, потянулись они семьями, с топорами и сошниками, неся в узлах семена ржи. Они осели на холмах, рубили дубы, ставили срубы, возводили первые городища, — где дым из труб поднимался к небу, как молитва. Их дети учились пахать, сеять, воевать, но в душах ещё теплились старые боги: Перун гремел в грозе, Велес шептал в лесу. И все же, через эти волны — от трипольских кругов до славянских хороводов — текла невидимая река времени, готовя сердце народа к тому дню, когда на днепровских водах отразится крест.
Тысяча лет — это не промедление. Это подготовка. Апостол Андрей не основал церковь в Киеве — потому что некому было ее принять. Он лишь посеял слово. И оно лежало в земле, как зерно под снегом, тысячу зим.
Исполниться пророчество могло только тогда, когда:
Появился народ, способный стать носителем веры.
Появился город, достойный стать «матерью городов».
Появилась письменность, чтобы сохранить Писание.
Появились святые, чтобы жить Евангелием в пещерах и на престолах.
Все это не могло возникнуть за одно поколение. Нужны были века страданий, поисков, ошибок и прозрений. Пророчество Андрея — это не магическое заклинание. Это обетование, данное в кредит времени. И кредит этот был выплачен сполна, когда воды Днепра стали крещальной купелью, а на холмах, где спал апостол, поднялись первые кресты.
Когда читаешь историю о пути апостола Андрея, то невольно вспоминаешь и российскую современность, потому что перед глазами встают две одинаково пустынные, одинаково безнадёжные, одинаково «доисторические» картины. Там — голый берег Днепра, где нет ни города, ни народа, ни языка, ни даже слуха о Христе; здесь — голый асфальт постсоветской России, где нет ни классового сознания, ни памяти, ни даже слуха о настоящем (маоистском) социализме. Мы живем в эпоху духовной Припяти — эпохи, когда на месте социалистической страны раскинулась зона отчуждения, пропитанная невидимым ядом. Почти семьдесят лет назад произошел не громкий взрыв, а тихий, но разрушительный выброс ревизионистского урана. Этот яд не убивал сразу, как пуля или газовая камера. Он проникал медленно, незаметно, разъедая сознание поколений. В результате эпоха оказалась бесплодной. Все опустилось в вечный летаргический сон.
В этой зоне отчаяния появился Дар Жутаев. В руках — только семя маоизма, чистое, необлученное, взятое из далекого Перу, где оно еще сохраняло силу. Он знал: обычная пуля убивает одного, двух, десяток. Радиация ревизионизма убивает всех — и тех, кто дышит сегодня, и тех, кто родится завтра. После расстрела вырастают новые. После облучения — только выжженная земля, где даже трава не растет.
Он основал Российскую маоистскую партию в стране, где слово «партия» ассоциировалось с «К»ПСС, а «маоистская» — с чем-то инопланетным, опасным, мертвым. Он писал тексты, которые никто не читал. Печатал листовки, которые рвали. Собирал людей, которые уходили. Его называли сектантом, провокатором, врагом. Его сайт узурпировали. Его встречи разгоняли. Его имя стирали. Но он продолжал сеять — в асфальт, в бетон, в радиоактивный пепел.
Он сеял, зная, что семя умрет. Знал, что сам умрет. Знал, что даже память о нем умрет. Но сеял.
Так же, как апостол Андрей стоял на пустынном берегу Днепра в I веке. Вокруг — ни народа, ни языка, ни города. Только степь, скифы, дым костров. Он сказал ученикам: «На этих горах воссияет благодать Божия, будет город великий, и воздвигнет Бог много церквей». Ученики не поняли. Он ушел. Умер. Пророчество молчало тысячу лет. Но семя осталось. И через тысячу зим, на тех же холмах, вырос Киев. Выросла София. Выросли кресты.
Дар Жутаев стоял на руинах XX века. Вокруг — ни классового сознания, ни политической борьбы, ни будущего. Только телевизор, рынок, страх. Он сказал товарищам: «На этих руинах воссияет социализм — настоящий, под руководством марксистско-ленинско-маоистской партии». Товарищи не поняли. Он ушел. Умер. Пророчество молчало. Но семя осталось.
Оглядываясь на нашу историю, мы не можем не заметить, что пути апостола Андрея и Председателя Жутаева тесно переплетаются между собой, словно две нити одной и той же веревки, брошенной через бездну времени.
Андрей стоит на камне, на котором еще тысячу лет не будет ни храма, ни колокольного звона; Жутаев стоит на бетоне, на котором еще тысячу лет не будет ни органа нардно-демократической власти, ни марша «Интернационала». Один говорит в степь, где проносятся только скифские кони; другой говорит в смартфоны, где проносятся только мемы и реклама кредитов. Один бросает слово в воздух, зная, что оно упадет и замерзнет на тысячу зим; другой бросает слово в сеть, зная, что оно утонет в ленте и замерзнет на тысячу скроллов. Оба — пророки, которым суждено умереть, не услышав эха. Оба — сеятели, которым суждено сгнить, не увидев ростка. Оба — безумцы, которые верят, что мертвая земля когда-нибудь станет живой. И самое страшное сходство: оба приходят не просто «рано», а на целое тысячелетие раньше, чем почва перестанет быть радиоактивной, чем народ перестанет быть отравленным, чем язык перестанет быть зараженным. Андрей ждет, пока из скифских курганов вырастет Киев; Жутаев ждет, пока из руин «суверенной демократии» вырастет маоистская Россия. Один кладет под снег крест; другой кладет под асфальт «Красную книжечку». Один уходит, оставив посох; другой уходит, оставив сайт, который потом захватят ренегаты. И оба знают: их имена забудут, их тексты сожгут, их учеников разгонят, но семя останется. Потому что истина не спрашивает разрешения у времени. Она просто лежит и ждет, пока радиация выветрится, пока поколения вымрут, пока последние носители имперской лучевой болезни сойдут в могилу. И только тогда, в далеком-далеком будущем, когда слово «социализм» перестанет вызывать рвотный рефлекс, когда слово «революция» перестанет звучать как мат, когда слово «Мао» перестанет пугать детей, — только тогда на выжженной земле кто-то найдёт старую листовку РМП, прочтет ее при свете костра и скажет: «А ведь это было написано для нас». И в этот миг две тысячи лет сомкнутся: апостол на днепровском берегу и маоист на московском пустыре сольются в одном историческом вздохе, и земля, наконец, вздохнет свободно.
И вот в этой общей пустыне, где каждый шаг — это борьба с отравленным ветром, Олег Торбасов, тогда ближайший ученик Жутаева (а ныне ренегат-ревизионист), оставил нам завещание, которое мы повторяем, как молитву: «Население этой страны погрязло в национализме, социал-шовинизме, ксенофобии, мачизме, сексизме и эйджизме. Нет, не войти им в землю обетованную. Сорок лет нужно водить их по пустыне, пока не сменится поколение»[2].
Сегодня Российская маоистская партия проходит свой апостоловско-андреевский период. Мы еще не Владимир, крестящий Русь в днепровской купели; мы — Андрей, ночующий под открытым небом на голом холме, где даже травы нет. Пока что у нас нет ни Софийского собора, ни красных советов, ни миллиона штыков. Есть только сайт, который завтра могут заблокировать, и листовка, которую сегодня растопчут.
Но именно поэтому мы и есть подлинные апостолы: мы не торопим историю, мы даем ей течь, как Днепру. Мы знаем: сначала вымрет последнее поколение, воспитанное на необрежневизме и стабильности. Потом родятся те, кто впервые прочтет «Красную книжечку» без тошноты. И только тогда, когда радиоактивный бетон окончательно прогниет, из-под него выглянет первый росток.
Андрей сеял в землю, которая была духовно пуста.
Жутаев сеял в землю, которая была духовно отравлена.
Андрей ждал тысячу лет, пока не вырос город.
Жутаев ждет тысячу лет, пока не выгорит радиация.
Сначала должно вымереть последнее поколение, воспитанное на «стабильности» и «патриотизме».
Сначала должно исчезнуть последнее, что помнит «социализм» как очередь, как Брежнев, как тоталитаризм.
Сначала должны родиться те, кто не боится слова «классовая борьба».
Те, кто увидит в «Красной книжечке» не музейный экспонат, а оружие.
Только тогда, где-нибудь в заброшенном цехе, в подвале, в сети, кто-то найдет старую листовку РМП. Прочтет. Поймет. Начнет.
Как через тысячу лет после Андрея на днепровских холмах выросли кресты, так через тысячу лет после Жутаева на пепелищах капитала вырастут красные советы. Не номенклатурные. Не бюрократические. Настоящие. С культурной революцией. С диктатурой пролетариата. С массовой линией.
Дар не увидит.
Мы не увидим.
Но семя — живо.
Оно ждет.
Как ждало слово апостола.
Как ждет всякая истина, брошенная в радиоактивную пустыню.
И в летописи будущего будет написано:
Двое сеяли в мёртвую землю.
Один — в I веке, на голом берегу.
Другой — в XXI, в зоне отчуждения.
Один — благодать.
Другой — социализм.
Оба — за тысячу лет до жатвы.
Оба — без надежды на отклик.
Оба — с верой в невозможное.
И оба — победили.
Не при жизни.
А в веках.
Публикуется как дискуссионный материал
[1] Нестор, «Повесть временных лет»
[2] Alex Shekel, Maoist Comrade. «Монстры и моисеи комдвижения»