Роман Галенкин, Борис Ярчев
«Метамодернизм — это ответ на двойственность и неопределенность постмодернизма, это «новый модернизм»» (Моника Замора)
«Pessimismo dell’intelligenza, ottimismo della volontà» (Антонио Грамши)
«Исследовать природу надо не на пустых предпосылках и предвзятостях, а так, как того требуют сами явления». (Эпикур)
Введение
Препремодернизм -> становление мышления через частную конкретную множественность (единичное приходит с разделением труда).
Премодернизм -> становление преметафизического мышления, достижение абстрактной всеобщности через божественную сущность.
Модернизм -> становление метафизического мышления, выделяющего наиболее существенные черты (осознанно или нет) – классовые – и выдвижение их в ранг основополагающих.
Постмодернизм -> мышление, возникшее с победой потребительского общества, выделяющее множество абстрактных частностей.
Метамодернизм -> мышление, утверждающее конкретную всеобщность множества частностей через понимание взаимопроникновения многообразия частностей с возвращением смысла образам и, соответственно, их единства в бесконечной борьбе.
Манифест
- Все писавшие до сих пор метамодернисты лишь объясняли постмодернизм, но дело заключаются в том, чтобы ниспровергнуть его.
- Модернизм — эпоха грандиозных манифестов, где социализм, либерализм, консерватизм и другие «измы» разыгрывали эпический театр истории. Прогрессивные или реакционные — все они грезили финальным актом: миром-монументом, где развитие застывает в совершенной форме. Даже революции здесь напоминали попытки остановить маятник времени, уверяя, что после их победы история уснет, словно убаюканная собственным идеалом. Но их универсальность треснула, как гипсовая статуя, — каждая «истина» оказалась слепком эпохи, а не вечным каноном.
- Постмодернизм, встретив крах модернистских утопий, ответил ироничным карнавалом: мир превратился в гипертекст, где знаки танцуют, не претендуя на истину, а противоречия растворяются в бесконечной деконструкции. Это эпоха духовного «радиоактивного фона» — каждая идея мерцает, играя в прятки с собственным смыслом.
- Метамодернизм рождается в осцилляции между утопией и ее распадом. Он не отрицает хаос постмодерна, но шепчет: «А что, если снова попробовать верить?» — не слепо, а с оглядкой на релятивизм. Его «большая идея» — не монолит, а живой организм, рождающий себя через диалектику провалов и преодоления. Здесь смыслы не финализируются, но пульсируют в ритме вечного el devenir.
- Бунт против постмодернистской апатии оказался неизбежным — неолиберальный вакуум идей стал слишком гулким. В протестный хор влились все: ностальгирующие традиционалисты, мечтающие о прошлом; левые, критикующие рынок как плохой мем; и даже либералы-идеалисты, наивно верящие в «капитализм с эмодзи». Ирония? Все они, сами того не зная, танцуют под метамодернистский бит.
- Метамодернист — это алхимик противоречий. Он может носить маску консерватора, анархиста или технократа, но под ней всегда — экзистенциальный зуд к поиску смысла. Его кредо: «Играй всерьез». Симулякры здесь не пройдут — только осознанная вовлеченность в противостоянии реальности и утопии, их отголосков в форме света и теней. Его цель: сделать реальность утопической, чтобы не только мысль следовала за реальностью, но и реальность за мыслью.
- Парадокс в том, что метамодернистский бунт, возглавляемый непролетарскими силами, обречен на «вечное возвращение». Он не стремится похоронить постмодерн, но вступает с ним в симбиоз: борьба становится не войной, а танцем с тенью. «Снятие»? Скорее, бесконечный цикл апдейтов, где каждый синтез — лишь новая версия софта, требующая патчей.
- Россия начала 2020-ых — правый метамодернистский эксперимент: попытка возвести «большую идею» из обломков истории, скрепив их не столько цементом идеологии, сколько театральным пафосом «вечного возвращения». Здесь традиция становится спектаклем — маятник качается между имперским гротеском и советской ностальгией, но каждый раз замирает в позе, которая должна казаться окончательной. Однако эта «новая искренность» правого метамодерна парадоксально работает на постмодернизм: чем громче декларируется монолит, тем явственнее он рассыпается на пиксели симулякров. Война с хаосом оборачивается его культивацией — ритуалы суверенитета, священные границы, мифы превращаются в бесконечный ремейк, где даже апокалипсис играет себя в режиме повтора. Победа? Да, но постмодернистская: под маской реставрации «вечных ценностей» танцует все тот же карнавал — где любая истина растворяется в игре масок, а борьба за будущее становится перформансом без финала.
- Метамодернист, отвергающий марксистско-ленинско-маоистский «скелет» (ту самую качественную ось «или/или»), обречен блуждать в лабиринте полутонов. Его колебания между полюсами — не освобождение, а ловушка: каждое «да, но…» размывает энергию действия, превращая протест в эстетику без последствий. Итог? Постмодернизм возвращается, как обратная волна, — ведь без стержня, пусть временного, любая «большая идея» рассыпается в прах релятивизма. Но метамодернизм — не о капитуляции. Он предлагает строить не догмы, а «хаотичный порядок»: конструкции, которые можно помыслить как «разрывное единство», где нужно не претендовать на вечность каждого элемента, но понимать распутывающиеся смыслы бытия.
- В 1979 году, в узле исторического натиска советско-вьетнамского постмодернистского тандема, рухнул последний авангард модерна, и на смену ему пришел планетарный постмодернизм с его иронией и размытием границ. Но в самом сердце этой всеобщей деконструкции родилась антитеза — спонтанная искренность, порождающая новый импульс. В 1980-ые годы из этой аффективной осцилляции, через парадоксальную синергию практической наивности и критической дистанции, возник маоизм как идеология сражающегося метамодернизма. Маоистский метамодернизм стал концептом «прагматической утопии», где воплощение реального-в-себе и стремление к утопии-для-себя находят свою диалектическую гармонию, задавая новый ритм борьбы и созидания.
- Маоист, как наиболее радикальный диалектик и материалист, — это и самый подлинный метамодернист. Он не застревает в иронии постмодерна и не возвращается к наивности модерна, но перерастает их в живом, напряженном синтезе. Он не просто критикует прошлое постмодернизма — он преодолевает его через революционную трансформацию, в жизненном становлении Великой Пролетарской Культурной Революции, где растворение старого идет рука об руку с подготовкой нового. Здесь траур и надежда, разрыв и движение сливаются в единый поток борьбы.
- В метамодернистско-маоистском ключе революционер погружается в «полевую работу», как в сетевой организм: собирает рассказы крестьян, фабричных рабочих и мелких предпринимателей — а затем возвращает их в идеологическую «петлю осознания» как апдейты партийного софта. Каждое собрание, уличный перформанс или агитационная песня становится точкой входа в эту петлю, где непререкаемая и предначертанная «судьба» свергается эмпатической сопричастностью масс, трансформируясь в стратегическую гибкость борьбы. В результате массовая линия предстает не как статичный манифест, а как практический утопизм — непрерывное обновление тактик и форм, отвечающих запросам людей в режиме «играй всерьез».
- Маоистский метамодернизм видит рабочий класс не как застойную категорию, а как пульсирующее множество, в котором переплетаются миллионы голосов, не согласующихся, но звучащих в унисон. Это не симфония с одной мелодией, а целая палитра звуков, открыто говорящая о своих страданиях и мечтах. Борьба людей труда не заключена в грандиозных догмах прошлого, но преломляется через множество слоев опыта и воспоминаний, ломая старые структуры и создавая новые смыслы на каждом шагу. Пролетарий — это не просто фигура борьбы, он — агент перевоплощений, одновременно меняющий мир и себя, постоянно переопределяя, как выглядит его сопротивление, а как — его свобода.
- Для маоистского метамодерниста национальное и гендерное не фетиш, а узел в «el devenir múltiple» (множественном становлении). Укрепление локальных культурных корней и языка становится не изоляцией, а рождением регенеративных сообществ — хаотического упорядочивания народного самоуправления. Здесь действует параллаксная эстетика: фольклорные практики, дискуссионные кружки и заводские арт-бригады под руководством партии выстраиваются в сеть солидарности, обмениваясь опытом и ресурсами по принципу «интернациональной конкретности». Каждая такая «ячейка» — точка пересечения локального и глобального, где общая борьба за социальное преобразование становится узлом сетевой солидарности и формирует новую карту пролетарского «практического утопизма» в мире после постмодерна.
- Маоистский метамодернизм требует рождения нового искусства — искусства, которое обитает в трепетном напряжении между наивной искренностью и иронической рефлексией, между преодоленной тяжестью модерна и рассеянностью постмодерна. Как социалистический реализм был крайней, предельной формой эстетики эпохи модерна, так и новое пролетарское искусство должно стать предельным проявлением метамодернистского чувствования. Это искусство будет строиться на аффективной сопричастности масс, на обостренной интуиции исторического момента, на доверии к великому процессу преобразования мира. Оно не станет отрицать реальность в пользу иллюзии и не растворится в бесконечной игре знаков: напротив, только приняв петлю осознания — одновременно понимая жизнь простых людей и видя ее противоречия, устремляясь вперед, но не забывая прошлого. Новое пролетарское искусство будет реалистичным и динамичным, основанным на синтезе интуитивного романтизма и критической осведомленности. Оно будет отвечать запросам масс, не сводя их к поверхностным ожиданиям, а возвышая их в процессе революционной субъектности.
- Маоистский метамодернизм — это непрерывная революция до коммунизма и за его пределы. Мы выросли из трепета перед природой и больше не будем ее хозяевами. Мы — ее соратники в вечной революции.
(Публикуется как дискуссионный материал)